Неточные совпадения
Все дворяне сидели за перегородочками
в своих уездах. По середине
залы стоял
человек в мундире и тонким, громким голосом провозглашал...
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой конец
залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как
человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого
человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
К ней подходил высокий молодой
человек, как я заключил, с целью пригласить ее; он был от нее
в двух шагах, я же — на противоположном конце
залы.
Хотя час был ранний,
в общем
зале трактирчика расположились три
человека. У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью
зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости
в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив глаза, облизывая губы, пробивался к буфету. Самгин пошел за ним, посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и, бросив на блюдо бутербродов грязную рублевую бумажку, снова побежал
в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво
в стакан, внушал
человеку в голубом кафтане...
Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх,
в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то,
человек пять встали и пошли к двери.
Он пошел
в залу, толкнув плечом монахиню, видел, что она отмахнулась от него четками, но не извинился. Пианист отчаянно барабанил русскую;
в плотном, пестром кольце
людей, хлопавших ладонями
в такт музыке, дробно топали две пары ног, плясали китаец и грузин.
Дня через два он вышел «на
люди», — сидел
в зале клуба, где пела Дуняша, и слушал доклад местного адвоката Декаполитова, председателя «Кружка поощрения кустарных ремесел».
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что
в темноте
зала проплыл тихий гул удивления, все
люди как-то покачнулись к сцене, и казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин упала сероватая тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что
зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
Бородатый
человек в золотых очках, стоя среди
зала, размахивая салфеткой над своей головой, сказал, как брандмейстер на пожаре...
Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса
людей — источник мудрости.
Людей стало меньше,
в зале — просторней, танцевали уже три пары, и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, — голоса
людей звучали все более сильно и горячо.
Он торопливо и небрежно начал есть, а Самгин — снова слушать.
Людей в зале становилось меньше, голоса звучали более отчетливо, кто-то раздраженно кричал...
В зале рассеянно сидели на всех рядах стульев
человек шестьдесят.
В ярких огнях шумно ликовали подпившие
люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными запахами,
в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не было, фигуры женщин и мужчин наполняли
зал, как шрифт измятую страницу газеты. Самгин уже хотел уйти, но к нему, точно на коньках, подбежал белый официант и ласково пригласил...
Самгин подошел к двери
в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама
в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и
в тоне обиженного
человека начала петь...
Входя
в зал Омона,
человек испытывал впечатление именно вошедшего
в печь, полную ослепительно и жарко сверкающих огней.
Когда она начала есть, Клим подумал, что он впервые видит
человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты
в зале было тихо.
В зале было
человек сорок, но тусклые зеркала
в простенках размножали
людей; казалось, что цыганки, маркизы, клоуны выскакивают, вывертываются из темных стен и
в следующую минуту наполнят
зал так тесно, что танцевать будет нельзя.
Лютов захохотал;
в зале снова кипел оглушающий шум,
люди стонали, вопили...
Все
люди в зале шевелились, точно весь
зал встряхнул чей-то толчок.
Звон колокольчика и крик швейцара, возвестив время отхода поезда, прервал думы Самгина о
человеке, неприятном ему. Он оглянулся,
в зале суетились пассажиры, толкая друг друга, стремясь к выходу на перрон.
Сказав ему о своей «службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на
людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их.
В углу
зала поднялся, точно вполз по стене, опираясь на нее спиною, гладко остриженный, круглоголовый
человек в пиджаке с золотыми пуговицами и закричал...
— Просим! Про-осим! — заревели вдруг несколько
человек, привстав со стульев, глядя
в дальний угол
зала.
И вот он сидит
в углу дымного
зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица
людей плохо различимы, они как бы плавают и тают
в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком
в его романе «Шагреневая кожа».
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив
людей из
зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок
в спине Самгина, и вдруг весь
зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй
в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех
в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на
людей рядом с ним, особенно на толстяка
в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу
в бинокль и громко говорил, причмокивая...
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить
в прохладе пустынных
зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного
человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и
в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает
человек, приходя из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы
в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и
в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по
зале, сложив руки крестом на груди и почти не замечая домашней суеты, как входили и выходили
люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
Она пришла
в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле
в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел
человек в комнату, она повторила то же и велела опустить шторы даже
в зале.
О, никогда эти
люди, эти лица, эти круперы, эти игорные крики, вся эта подлая
зала у Зерщикова, никогда не казалось мне все это так омерзительно, так мрачно, так грубо и грустно, как
в этот раз!
Мичман, долговязый и худощавый молодой
человек, начал было длинную речь
в защиту своей клиентки, но позорно сбился и насмешил всю
залу.
Зала так просторна, что
в ней могли бы пообедать, без всякой тесноты,
человек шестьдесят; но японцы для каждого из нас поставили по особому столу.
У подъезда стояли дорогие экипажи.
В зале с дорогим убранством сидели дамы
в шелку, бархате, кружевах, с накладными волосами и перетянутыми и накладными тальями. Между дамами сидели мужчины — военные и статские и
человек пять простолюдинов: двое дворников, лавочник, лакей и кучер.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных
в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели
в суд.
В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть
в глаза
людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества
человек из всех
людей, находящихся
в этой
зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Даже самый беспорядок
в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых
залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых
людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Привалов кое-как отделался от веселых молодых
людей с шапокляками и побрел
в главную
залу, где теперь публика бродила густой шумевшей толпой.
Здесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою «очистить
залу» и лишь строго поглядел
в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали!
Человека столько лет не хотели слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!
В зале около тысячи
человек народа, но
в ней могло бы свободно быть втрое больше.
Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по
зале, он взглянул нечаянно
в окно и увидел у ворот остановившуюся тройку; маленький
человек в кожаном картузе и фризовой шинели вышел из телеги и пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.
Не нашед ключа, Владимир возвратился
в залу, — ключ лежал на столе, Владимир отворил дверь и наткнулся на
человека, прижавшегося
в угол; топор блестел у него, и, обратись к нему со свечою, Владимир узнал Архипа-кузнеца.
В наш век все это делается просто
людьми, а не аллегориями; они собираются
в светлых
залах, а не во «тьме ночной», без растрепанных фурий, а с пудреными лакеями; декорации и ужасы классических поэм и детских пантомим заменены простой мирной игрой —
в крапленые карты, колдовство — обыденными коммерческими проделками,
в которых честный лавочник клянется, продавая какую-то смородинную ваксу с водкой, что это «порт», и притом «олд-порт***», [старый портвейн, «Три звездочки» (англ.).] зная, что ему никто не верит, но и процесса не сделает, а если сделает, то сам же и будет
в дураках.
Потом взошел полицмейстер, другой, не Федор Иванович, и позвал меня
в комиссию.
В большой, довольно красивой
зале сидели за столом
человек пять, все
в военных мундирах, за исключением одного чахлого старика. Они курили сигары, весело разговаривали между собой, расстегнувши мундиры и развалясь на креслах. Обер-полицмейстер председательствовал.
Человек зажигал свечку и провожал этой оружейной палатой, замечая всякий раз, что плаща снимать не надобно, что
в залах очень холодно; густые слои пыли покрывали рогатые и курьезные вещи, отражавшиеся и двигавшиеся вместе со свечой
в вычурных зеркалах; солома, остававшаяся от укладки, спокойно лежала там-сям вместе с стриженой бумагой и бечевками.
Шумно, весело сидели эти
люди в большой
зале.
Этот знаток вин привез меня
в обер-полицмейстерский дом на Тверском бульваре, ввел
в боковую
залу и оставил одного. Полчаса спустя из внутренних комнат вышел толстый
человек с ленивым и добродушным видом; он бросил портфель с бумагами на стул и послал куда-то жандарма, стоявшего
в дверях.
В последний день масленицы все
люди, по старинному обычаю, приходили вечером просить прощения к барину;
в этих торжественных случаях мой отец выходил
в залу, сопровождаемый камердинером. Тут он делал вид, будто не всех узнает.
…На другой день я поехал
в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал
в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился
в Prince's Gate; говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз;
человек двадцать гостей ходило, сидело, молчало, говорило
в зале,
в кабинете.